Неточные совпадения
Коробкин (продолжает).«Судья Ляпкин-Тяпкин
в сильнейшей степени моветон…» (Останавливается).Должно
быть, французское
слово.
«Дерзай!» — за ними слышится
Дьячково
слово; сын его
Григорий, крестник старосты,
Подходит к землякам.
«Хошь водки?» —
Пил достаточно.
Что тут у вас случилося?
Как
в воду вы опущены?.. —
«Мы?.. что ты?..» Насторожились,
Влас положил на крестника
Широкую ладонь.
Дела-то все недавние,
Я
был в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До
слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет
в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно
буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (
В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен…
Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Софья. Дядюшка! Всякое
слово ваше врезано
будет в сердце мое.
В то время существовало мнение, что градоначальник
есть хозяин города, обыватели же
суть как бы его гости. Разница между"хозяином"
в общепринятом значении этого
слова и"хозяином города"полагалась лишь
в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
Потом остановились на мысли, что
будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним
словом, все,
в чем можно
было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Из всех этих
слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти
слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что
в этом не только не
было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
— И
будучи я приведен от тех его
слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
Одним
словом, он основательно изучил мифологию и хотя любил прикидываться благочестивым, но,
в сущности,
был злейший идолопоклонник.
Стало
быть, все дело заключалось
в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не могут разъяснить значение
слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см.
в полном собрании прокламаций № 1089).
Угрюм-Бурчеев
был прохвост
в полном смысле этого
слова.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили
в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их
в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже
ели. Распустивши волоса по ветру,
в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные
слова.
Понятно, как должен
был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных
словах. Но так как это
было время либеральное и
в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал
в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил
в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными
в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным
словом «братик-сударик».
Словом сказать,
в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта
было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Таковы-то
были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего
в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского
слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
В сущности, пожар
был не весьма значителен и мог бы
быть остановлен довольно легко, но граждане до того
были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что достаточно
было слова:"пожар!", чтоб произвести между ними новую общую панику.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края.
В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это
слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества
быть твердым
в бедствиях надлежит".
Только и
было сказано между ними
слов; но нехорошие это
были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел
в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
Тем не менее Митькиным
словам не поверили, и так как казус [Ка́зус — случай.]
был спешный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже
был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен
в Сибирь
в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли, что
в словах его
было более личной веры
в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это
были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные
слова и
в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно
в лихорадке.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который
был посажен на цепь за то, что говорил хульные
слова, а
слова те
в том состояли, что"всем-де людям
в еде равная потреба настоит, и кто-де
ест много, пускай делится с тем, кто
ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Сам Каренин
был по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное
слово, и, присутствуя
в этом обществе, совершал тяжелый долг.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не
было ни жестокого
слова, ни упрека, но не
было и снисходительности. Главное же —
был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив
в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо
было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Она поехала
в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром,
в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь
в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех
слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны
были ее
слова и как похоже
было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные
слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
Левин не отвечал. Сказанное ими
в разговоре
слово о том, что он действует справедливо только
в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.
Степан Аркадьич вращался
в Москве
в тех кругах, где введено
было это
слово, считался там чее́тным человеком и потому имел более, чем другие, прав на это место.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым
были сказаны эти
слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать
в город и опять к матери, от которой надо
было получить подпись на доверенности.
Это
было ему тем более неприятно, что по некоторым
словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и
в особенности по выражению лица отца и дяди он догадывался, что между ними должна
была итти речь о матери.
При этих
словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное
в нем желание
быть в дружеских и, главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.
И когда он вышел из вагона
в Бологове, чтобы
выпить сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое
слово его сказало ей то самое, что он думал.
Она раскаивалась утром
в том, чтó она сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти
слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало
слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал
в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое
в губках и ужасное
в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы
словами выговаривавшее то страшное
слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Но прошла неделя, другая, третья, и
в обществе не
было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И
в обществе,
в особенности теперь занятом другим,
было совершенное равнодушие.
В литературе тоже
в продолжение месяца не
было ни
слова о книге.
А Степан Аркадьич
был не только человек честный (без ударения), но он
был че́стный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое
в Москве имеет это
слово, когда говорят: че́стный деятель, че́стный писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству.
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может
быть прочна, если она не имеет основы
в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя
слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о философии.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание
слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него
были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог
быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром
слова, так редко встречающимся
в той среде,
в которой он жил. И, как ни совестно это
было ему, ему
было завидно.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее
слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не
было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла
слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать всё, что
было в ее душе.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему
слова. И он, неверующий человек, повторял эти
слова не одними устами. Теперь,
в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал
в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему
было обращаться, как не к Тому,
в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял
в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл.
В обществе, где она жила, такие
слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Всё это
было прекрасно, но Вронский знал, что
в этом грязном деле,
в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на
словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали
в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его
слова, сказанные как-то
в начале зимы, что Москва
есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
Положение казалось безвыходным. Но
в доме Облонских, как и во всех семейных домах,
было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо — Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что всё образуется (это
было ее
слово, и от нее перенял его Матвей), и сама, не торопясь и не волнуясь, действовала.
Теперь или никогда надо
было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде,
в румянце,
в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро
в уме своем повторял себе все доводы
в пользу своего решения. Он повторял себе и
слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих
слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал
в это утро. Всякое
слово в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней
было приятно, еще приятнее
было слушать ее.